Э т о д а в н и ш н я я м о я и с т о р и я.
Историю эту я никому не рассказывал. Даже для жены и сестры она будет неожиданной. Почему? Ну, тогда не хотел раны бередить, ни им, ни себе. А потом… а потом как-то неудобно мне было ее рассказывать. Ведь я встал на колени. Оглядываюсь… 1979 год. Ноябрь. Собачий холод. Призывной пункт на окраине Питера. Мы бродим по двору, как зеки. За высоким забором извелись уже наши родители. Им не говорят, куда нас везут. На все вопросы майор Козява (надо же какая фамилия!) только водит белыми глазами и надувает щеки. Понятно – далеко везут. Я, подстриженный под ноль, зверею от холода. Ботиночки, у придурка, на тонкой подошве. Я бы сейчас за валенки жизнь отдал. Но где их возьмешь?! И вот бегаю от забора к забору и точно знаю, что завтра буду хрипеть, послезавтра 38 и 7, а потом сопли – это уже на неделю, не меньше. И в соплях я уже буду не дома, а где-нибудь на полуострове Рыбачьем, не дай Бог! И тут слышу я папин голос: – Сынок, держи. Оп-па! Через забор ко мне летит сокровище – счастье, мечта!.. – утепленные финские сапоги! Любимые папины! Ах, как он ими любовался! Как примерял, как прохаживался в них по дому, когда мама их купила. А мама гордо, уже в который раз, рассказывала нам: – Значит, подхожу я к «Пассажу», а там сапоги финские дают. А у меня Мотик раздет (так она папу звала). Очередь – два километра, через 10 минут у меня совещание в главке… – оглядывает нас, делает паузу. – И я остаюсь. Вот так наша героическая мама не попала на совещание в главк, а купила папе финские сапоги, которые сначала легли ему на душу, а потом спасли меня от соплей. Через неделю они перешли в собственность сержанта-дембеля Алексюка, так я предполагаю. Но это было уже в части, в Архангельской области. Для мамы – Мотику, для заводских – Матвею Львовичу (был он заместителем директора большого завода), а для меня – самому дорогому человеку на свете, моему папе, было тогда, как мне сегодня, – 54. С ума сойти!.. Это благодаря ему я родился. Мама не хотела второго ребенка. Папа сказал: «Тогда моей ноги в доме не будет». Когда я родился, он стоял пьяный под окнами деревянного роддома и плакал от счастья. Мое первое слово было не «мама», а «папа». Мои первые переживания я делил не с мамой, а с ним. Мучащий меня вопрос: «А хороших людей больше?» – я задавал ему. Помню его спину, когда он вез меня на санках, мне было тогда три года. Помню его лицо, когда он провожал меня в Израиль (в то время провожали навсегда). Мне уже было тридцать три. Помню его глаза, когда встречал меня уже со вторым обширным инфарктом, знал, долго не проживет… Помню… Это мой папа. Он берег меня. Все, что у меня есть хорошего, – от него. В 1995 году я ехал его хоронить. Год был и впрямь поворотный. За месяц до этого я похоронил Мишу в Америке – сына моего близкого друга. И вот, прихожу домой, звонок от мамы: – Ты только не волнуйся… Папа умер. Я сел. Хотя и знал, что он долго не продержится, но все равно не ожидал. Я молчал, а мама говорила: – Был хороший вечер, – говорила она спокойно. – Мы открыли окно. Сидели, как в молодости, он меня обнял. Смотрели «Вечер Пахмутовой», и вдруг он говорит: «Что-то мне не хорошо, Роза». Закрыл глаза и ушел. Так она и сказала «ушел»… Уезжал я с тяжелым чувством. Жена волновалась, все в глаза заглядывала, говорила: – Сеня, учти, они тебя ждут сильного, – это она о маме и сестре моей говорила. – И вообще, ты же знал, что это вот-вот произойдет… – Знал, – отвечаю. – И умер он легко, – говорила Нина. – Так только праведники умирают, раз и все… – Да, – отвечаю я. – Да. Уехал задумчивый. Жену не сумел успокоить. Просила тут же перезвонить, из Москвы. Обещал. Прилетел в Москву с опозданием. А мне еще до Белгорода добираться ночным поездом. Мама и сестра из-за меня задерживали похороны до завтрашнего полудня. До поезда несколько часов, надо успеть перебраться из Домодедова на Курский вокзал. Тороплюсь и сразу же делаю ошибку, – сажусь в частную машину. И ведь предупреждала ж меня Нина, жена моя: «Только не садись, – говорила – к частнику! Не садись! Бери такси». Веселый водитель, услужливый такой, подхватил мои вещи (чего там было подхватывать – одну сумку!), бросил ее в машину, газанул. Он подмигивал всю дорогу, улыбался, на самом деле сразу не туда поехал. Через 10 километров вдруг свернул с трассы и остановился. Я спросил: – В чем дело? Он сказал: – Приехали. Сзади осветила фарами машина, прижала нас. Я уже понял, что произошло, но соображал медленно. И куда тут убежишь, темный лес, на дороге – никого. В этот момент мысли были не о том, что убьют-разденут, думал: «мне через час надо быть на вокзале», «меня ждут мама и Галя», «папы уже нет». «Нине не позвонил… будет волноваться»… И еще, точно помню, проскочила мысль: «Если что-то со мной произойдет, то Бога нет». Я вылез из машины. Их было пятеро, включая моего водителя. Он по-прежнему улыбался, скотина! Сняли с меня куртку, взяли все деньги и хотели отъехать. Я стал их упрашивать. Я говорил про отца, что не успеваю, что ждут меня мама, Галя, весь завод! Не хоронят из-за меня. Не слушали. А я говорил и говорил, что папа был моим самым любимым человеком, что ему было только 67 лет. Господи, для чего я это говорил?! Я умолял их, умолял и в тоже время начинал понимать, что не могу ничего сделать. Я нес уже какую-то чушь, уверял, что перешлю деньги им, куда скажут, только чтобы довезли меня. Они повернулись. Я попытался задержать последнего. Он толкнул меня, не ударил, просто оттолкнул, и я свалился куда-то в грязь. Почему-то долго не мог подняться… А когда поднялся, вдруг навалилось такое безразличие, такая тоска… Сразу почувствовал, стою на ватных ногах и не могу с места сдвинуться. Они сели в машины, хлопнули дверцами. Я уже понял – их не остановить. Понял, что остаюсь один, без денег, ночью… …А поезда уходят по расписанию. Машины начали разворачиваться, мелькнула рожа моего улыбчивого шофера… …И я встал на колени. Нет, я не был героем в этой встрече, не бросился наперерез машинам, не закричал: «Стойте!» Просто встал на колени на обочине, в стороне, так и стоял. Они отъехали… А я стоял. Просто я не знал, что делать. Отключило волю. Не было никаких чувств, как сейчас помню. Стоял и стоял. Сколько времени прошло, не знаю. Минута, а может десять… Слышу – они возвращаются. Притормозила машина. Поднимаю глаза. Стоит передо мной, похоже, их главный – худой, на вид болезненный, лет сорока. Молча протягивает сто долларов (а взяли пятьсот)… и смотрит на меня. Я эту паузу никогда не забуду и взгляд его не забуду. В нем не было никакой злости. У него было спокойное, словно разгладившееся лицо. Мне показалось, было сострадание… Но, может, это все мне показалось потому, что я так этого хотел?!.. И вот он смотрит на меня, смотрит, потом бросает мне куртку, кивает на шофера, говорит: «Он тебя довезет». И добавляет: «А если заявишь в милицию, тебе не жить». Все, как в хорошо написанных боевиках, простой точный диалог, без криков, без длинных фраз, с классной концовкой. «Тебе не жить», – так он сказал. Нет, все-таки было отличие от боевиков. Пауза была, взгляд был такой особый, прежде чем он первое слово сказал. Такое редко в боевиках увидишь… Как доехали, плохо помню. В машине не говорили. Но видел, все время искали меня через зеркало глаза водителя… Может, он боялся меня, может, хотел что-то сказать… А мне было – лишь бы успеть!.. Успел за минуту до отхода поезда, или за пять. Но деньги дал уже проводнице, некогда было билет покупать. Приехал утром. Днем уже хоронили папу. Весь завод пришел. Десятки тысяч человек. Его действительно очень любили. Все, не только я. Как же он умудрился так жить?! Вы удивитесь, но когда сейчас я пишу эту историю, я не о папе думаю и не о том даже, что стоял на коленях. Я думаю о бандите, который сжалился надо мной. Ему вдруг захотелось стать благородным. Я видел – он вдруг от этого такой кайф получил! Маленькая точка благородства жила в нем все время. Она была затеряна, зарыта глубоко в манеру его поведения, в привычную жестокость, в ту бандитскую жизнь, которую он вел, и во все его бандитское окружение, которое требовало от него быть бандитом. А на самом деле, если бы можно было очиститься от всей этой пены, то осталась бы только эта точка. Едва заметная точка. Которая и называется Человеком в человеке. Она растет, и ты становишься Человеком, если ты с теми, кто дорожит этой точкой больше всего на свете, - и это называется счастьем. И она чахнет, если ты с теми, кому на эту точку наплевать, - и это называется горем. Но то, что она есть в каждом, - это факт. Тогда, в 1995 году, я вернулся домой через неделю после похорон. Целые дни проводил в Иерусалиме, у Стены Плача. Сказали мне, что так надо. Ну, вот бродил я там, читал «Кадиш», просил… О чем?!.. У меня было много вопросов. Все больше о жизни, а не о смерти… Для чего жизнь такая?! Отец ушел и унес с собой часть себя во мне. Там зияла дыра. Надо было чем-то залатать ее. Именно тогда, похоже, я и докопался до своей точки. А через нее – до тех, кто ею дорожит, - до моих товарищей, до моего Учителя. Дальше уже идет счастливая история жизни.
Семен Винокур
В МОМЕНТ ПРОЧТЕНИЯ СТАТЬИ
РЕЗОНАНС ДУШИ:
Зазвучала Душа пронзительно,
слезы сами катились из глаз.
В каждом слове звучит Милосердие.
Свет любви излучает рассказ.

Этот свет укрепляет надежду,
веру в то, что Творец не оставит в беде.
так же верю всем сердцем, Душою,
что проявится свет в подлеце. *
***


Ветер в переходе листьями играет
И пространство этим нежно оживляет.
Все вокруг меняя, радость создает.
Ветер призывает двигаться вперед
Лея Айянасан
***
Как много на Земле прекрасной красоты!
Так хочется к ней сердцем прикоснуться!
Гулять по улочкам, вдыхая тонкий аромат
И позволяя Памяти Души проснуться...

И проживать все ощущения Той Жизни,
Когда другое тело было у меня,
Когда жила я здесь в любви взаимной
И познавала Свет внутри себя...

Великолепие незримой красоты
Меня тогда повсюду окружало.
Жила я, словно, в сказочном саду,
печалей и забот сердце мое не знало...
Лея Айянасан
03.11.2024

---